Неточные совпадения
Когда Самгин вышел
на Красную площадь,
на ней было пустынно, как бывает всегда по праздникам. Небо осело низко над Кремлем и рассыпалось тяжелыми хлопьями снега.
На золотой чалме Ивана Великого снег не держался. У
музея торопливо шевырялась стая голубей свинцового цвета. Трудно было представить, что
на этой площади, за час пред текущей минутой, топтались, вторгаясь в Кремль, тысячи рабочих людей, которым, наверное, ничего не известно из истории Кремля, Москвы, России.
В окна заглянуло солнце, ржавый сумрак
музея посветлел, многочисленные гребни штыков заблестели еще холоднее, и особенно ледянисто осветилась железная скорлупа рыцарей. Самгин попытался вспомнить стихи из былины о том, «как перевелись богатыри
на Руси», но ‹вспомнил› внезапно кошмар, пережитый им в ночь, когда он видел себя расколотым
на десятки,
на толпу Самгиных. Очень неприятное воспоминание…
Самгин очутился
на площади, по которой аккуратно расставлены тяжелые здания, почти над каждым из них, в сизых облаках, сиял собственный кусок голубого неба — все это
музеи.
Клим Самгин стоял в группе зрителей
на крыльце Исторического
музея.
— Восстали солдаты Ростовского полка. Предполагается взорвать мосты
на Николаевской железной дороге. В Саратове рабочие взорвали Радищевский
музей. Громят фабрики в Орехове-Зуеве.
После тяжелой, жаркой сырости улиц было очень приятно ходить в прохладе пустынных зал. Живопись не очень интересовала Самгина. Он смотрел
на посещение
музеев и выставок как
на обязанность культурного человека, — обязанность, которая дает темы для бесед. Картины он обычно читал, как книги, и сам видел, что это обесцвечивает их.
Многие обрадовались бы видеть такой необыкновенный случай: праздничную сторону народа и столицы, но я ждал не того; я видел это у себя; мне улыбался завтрашний, будничный день. Мне хотелось путешествовать не официально, не приехать и «осматривать», а жить и смотреть
на все, не насилуя наблюдательности; не задавая себе утомительных уроков осматривать ежедневно, с гидом в руках, по стольку-то улиц,
музеев, зданий, церквей. От такого путешествия остается в голове хаос улиц, памятников, да и то ненадолго.
Когда я начинал новый труд, я совершенно не помнил о существовании «Записок одного молодого человека» и как-то случайно попал
на них в British Museum'e, [Британском
музее (англ.).] перебирая русские журналы.
Поднимаешься
на пролет лестницы — дверь в
Музей, в первую комнату, бывшую приемную. Теперь ее название: «Пугачевщина». Слово, впервые упомянутое в печати Пушкиным. А дальше за этой комнатой уже самый
Музей с большим бюстом первого русского революционера — Радищева.
Три месяца
музей стоял открытым для покупателей, но продать, за исключением мелочей, ничего не удалось: частные московские археологи, воспитанные
на традициях Сухаревки с девизом «
на грош пятаков», ходили стаями и ничего не покупали.
За десятки лет все его огромные средства были потрачены
на этот
музей, закрытый для публики и составлявший в полном смысле этого слова жизнь для своего старика владельца, забывавшего весь мир ради какой-нибудь «новенькой старинной штучки» и никогда не отступившего, чтобы не приобрести ее.
И, как введение в историю Великой революции, как кровавый отблеск зарницы, сверкнувшей из глубины грозных веков, встречают входящих в
Музей на площадке вестибюля фигуры Степана Разина и его ватаги, работы скульптора Коненкова. А как раз над ними — полотно художника Горелова...
Мосолов умер в 1914 году. Он пожертвовал в
музей драгоценную коллекцию гравюр и офортов, как своей работы, так и иностранных художников. Его тургеневскую фигуру помнят старые москвичи, но редко кто удостаивался бывать у него. Целые дни он проводил в своем доме за работой, а иногда отдыхал с трубкой
на длиннейшем черешневом чубуке у окна, выходившего во двор, где помещался в восьмидесятых годах гастрономический магазин Генералова.
Октябрь смел пристройки, выросшие в первом десятилетии двадцатого века, и перед глазами — розовый дворец с белыми стройными колоннами, с лепными работами.
На фронтоне белый герб республики сменил золоченый графский герб Разумовских. В этом дворце —
Музее Революции — всякий может теперь проследить победное шествие русской революции, от декабристов до Ленина.
Они смотрят безучастно
на шумные, веселые толпы экскурсантов, стремящиеся в
Музей Революции, и
на пролетающие по Тверской автомобили…
Помню еще, что сын владельца
музея В. М. Зайцевский, актер и рассказчик, имевший в свое время успех
на сцене, кажется, существовал только актерским некрупным заработком, умер в начале этого столетия. Его знали под другой, сценической фамилией, а друзья, которым он в случае нужды помогал щедрой рукой, звали его просто — Вася Днепров.
Об этом ларце в воскресенье заговорили молчаливые раритетчики
на Сухаревке. Предлагавший двести рублей
на другой день подсылал своего подручного купить его за три тысячи рублей. Но наследники не уступили. А Сухаревка, обиженная, что в этом
музее даром ничего не укупишь, начала «колокола лить».
Теперь
на этом месте стоит Политехнический
музей.
Революция открыла великолепный фасад за железной решеткой со львами, которых снова посадили
на воротах, а в залах бывшего Английского клуба был организован
Музей старой Москвы.
Там, в заднем сарае, стояла огромная железная решетчатая печь, похожая
на клетку, в которой Пугачева
на казнь везли (теперь находится в
Музее Революции).
Он был скромный библиотекарь Румянцевского
музея, живший
на 17 рублей в месяц, аскет, спавший
на ящике, и вместе с тем противник аскетического понимания христианства.
Его коллекция, если б она осталась
на острове, могла бы послужить основанием для превосходного
музея.
Если мы не отыщем ничего, что удовлетворяло бы справедливому мнению Симановского о достоинстве независимого, ничем не поддержанного труда, тогда я все-таки остаюсь при моей системе: учить Любу чему можно, водить в театр,
на выставки,
на популярные лекции, в
музеи, читать вслух, доставлять ей возможность слушать музыку, конечно, понятную.
— Потом пошел в земский
музей. Походил там, поглядел, а сам все думаю — как же, куда я теперь? Даже рассердился
на себя. И очень есть захотелось! Вышел
на улицу, хожу, досадно мне… Вижу — полицейские присматриваются ко всем. Ну, думаю, с моей рожей скоро попаду
на суд божий!.. Вдруг Ниловна навстречу бежит, я посторонился да за ней, — вот и все!
Я — один. Все, что от нее осталось, — это чуть слышный запах, похожий
на сладкую, сухую, желтую пыль каких-то цветов из-за Стены. И еще: прочно засевшие во мне крючочки-вопросы — вроде тех, которыми пользовались древние для охоты
на рыбу (Доисторический
Музей).
Все они были без одежд и все были покрыты короткой блестящей шерстью — вроде той, какую всякий может видеть
на лошадином чучеле в Доисторическом
Музее.
А затем мгновение — прыжок через века, с +
на — . Мне вспомнилась (очевидно, ассоциация по контрасту) — мне вдруг вспомнилась картина в
музее: их, тогдашний, двадцатых веков, проспект, оглушительно пестрая, путаная толчея людей, колес, животных, афиш, деревьев, красок, птиц… И ведь, говорят, это
на самом деле было — это могло быть. Мне показалось это так неправдоподобно, так нелепо, что я не выдержал и расхохотался вдруг.
Тут. Я увидел: у старухиных ног — куст серебристо-горькой полыни (двор Древнего Дома — это тот же
музей, он тщательно сохранен в доисторическом виде), полынь протянула ветку
на руку старухе, старуха поглаживает ветку,
на коленях у ней — от солнца желтая полоса. И
на один миг: я, солнце, старуха, полынь, желтые глаза — мы все одно, мы прочно связаны какими-то жилками, и по жилкам — одна общая, буйная, великолепная кровь…
С кем поделиться впечатлениями, вынесенными из"Pilules du diable"?
на чьей груди излить тревогу чувств, взволнованных чтением последнего номера"Avenement parisien"2, [«Призвание Парижа»] кому рассказать: вот, батюшка, я давеча в «Musee Cluny» [
Музей Клюни, где собраны предметы обихода средних веков]3 инструментик, придуманный средневековыми рыцарями для охранения супружеской верности, видел — вот так штука!
Иногда обычный репертуар дня видоизменялся, и мы отправлялись смотреть парижские"редкости". Ездили в Jardin des plantes [Ботанический сад] и в Jardin d'acclimatation, [Зоологический сад] лазили
на Вандомскую колонну, побывали в Musee Cluny и, наконец, посетили Луврский
музей. Но тут случился новый казус: увидевши Венеру Милосскую, Захар Иваныч опять вклепался и стал уверять, что видел ее в Кашине. Насилу мы его увели.
Редакция «Жизни» помещалась в третьем этаже надворного флигеля дома Шаблыкина,
на Большой Дмитровке, против конторы Большого театра, где впоследствии был Театральный
музей С.И. Зимина.
— Всего я испытал! и
на золотых приисках был; такие, я вам скажу, самородки находил, что за один мне разом пять лет каторги сбавили. Теперь он в горном институте, в
музее, лежит.
Если же он истратит 0,001 из украденных им денег
на какое-нибудь общественное учреждение: больницу,
музей, учебное заведение, то его считают еще и благотворителем того народа,
на обмане и развращении которого основано всё его благосостояние; если же он пожертвовал часть украденных денег
на церковь и бедных, — то и примерным христианином.
Он, вообразите, мне ответил: «Вас нужно поместить в
музей революции». И при этом еще бросил окурок
на ковер.
Андрей Ефимыч сконфузился и приложился к образу, а Михаил Аверьяныч вытянул губы и, покачивая головой, помолился шепотом, и опять у него
на глазах навернулись слезы. Затем пошли в Кремль и посмотрели там
на царь-пушку и царь-колокол и даже пальцами их потрогали, полюбовались видом
на Замоскворечье, побывали в храме Спасителя и в Румянцевском
музее.
— Она была не очень красива — тонкая, с умным личиком, большими глазами, взгляд которых мог быть кроток и гневен, ласков и суров; она работала
на фабрике шёлка, жила со старухой матерью, безногим отцом и младшей сестрой, которая училась в ремесленной школе. Иногда она бывала веселой, не шумно, но обаятельно; любила
музеи и старые церкви, восхищалась картинами, красотою вещей и, глядя
на них, говорила...
— Нет, они не лишние, о нет! Они существуют для образца — для указания, чем я не должен быть. Собственно говоря — место им в анатомических
музеях, там, где хранятся всевозможные уроды, различные болезненные уклонения от гармоничного… В жизни, брат, ничего нет лишнего… в ней даже я нужен! Только те люди, у которых в груди
на месте умершего сердца — огромный нарыв мерзейшего самообожания, — только они — лишние… но и они нужны, хотя бы для того, чтобы я мог излить
на них мою ненависть…
Все из того времени вспоминается мне каким-то сверкающим и свежим. Здание академии среди парков и цветников, аудитории и
музеи, старые «Ололыкинские номера»
на Выселках, деревянные дачи в сосновых рощах, таинственные сходки
на этих дачках или в Москве, молодой романтизм и пробуждение мысли…
Я давно уже не бывал
на них. Еще до катастрофы в настроении студенчества происходила значительная перемена. Вопросы о народе, о долге интеллигенции перед трудящейся массой из области теории переходили в практику. Часть студентов бросали
музеи и лекции и учились у слесарей или сапожников. Часто студенческие интересы как будто стушевывались, споры становились более определенны. Казалось, молодой шум, оживление и энтузиазм вливаются в определенное русло…
Когда я вошел в
музей профессора, Изборского окружала кучка студентов. Изборский был высок, и его глаза то и дело сверкали над головами молодежи. Рядом с ним стоял Крестовоздвиженский, и они о чем-то спорили. Студент нападал. Профессор защищался. Студенты, по крайней мере те, кто вмешивался изредка в спор, были
на стороне Крестовоздвиженского. Я не сразу вслушался, что говорил Крестовоздвиженский, и стал рассматривать таблицы, в ожидании предстоявшей лекции.
Посмотри, как она смела
на картинных выставках, в
музеях, в театрах или когда судит о науке: она топорщится, становится
на дыбы, ругается, критикует…
Институт тоже узнать было нельзя: его покрыли кремовою краской, провели по специальному водопроводу воду в комнату гадов, сменили все стекла
на зеркальные, прислали пять новых микроскопов, стеклянные препарационные столы, шары по две тысячи ламп с отраженным светом, рефлекторы, шкапы в
музей.
Я долго смотрел
на безмолвного Германа, — и представьте себе, о чем размышлял я? Маня, вся только что разыгравшаяся сцена, все это улетело из моей головы, а я с непостижимейшим спокойствием вспомнил о том коренастом, малорослом германском дикаре, который в венском
музее стоит перед долговязым римлянином, и мне становилось понятно, как этот коренастый дикарь мог побить и выгнать рослого, в шлем и латы закованного потомка Германика и Агриппины.
Каменная, далеко не казенной архитектуры, ядринская церковь была и нашим Новосельским приходом. Внутри церковь была расписана крепостным зыбинским живописцем; и отец, ознакомившийся с заграничными
музеями и петербургским Эрмитажем, не раз указывал
на действительно талантливое письмо
на стенах и иконостасе. Еще теперь помню двух ангелов в северном и южном углах церкви: один с новозаветным крестом в руках, а другой с ветхозаветными скрижалями.
Но немного подобных стихов в европейских литературах; немногие поэты возвышались над интересами кружков и решались отказаться от воспевания отвлеченных добродетелей — храбрости, решительности, верности, терпения и т. п., или от сияющих игрушек вроде великолепных мостов, зданий, фейерверков и пр., или, наконец, личных ощущений при взгляде
на звезды, при прогулке вдвоем, при посещении
музея и т. п.
Заведение это, с дорогими выпуклыми стеклами, с «дворцом», с
музеями, лабораториями и парком, раскинулось над широким прудом, ближе к Москве. Выселки скромно отодвинулись
на другой берег пруда, спрятавшись среди жидкого ельника.
Говорили отец и дочь с глазу
на глаз, но по невидимым нитям этот разговор облетел в самое короткое время все, какие только есть
на свете,
музеи, цирки, паноптикумы, «шапито» и балаганы. Люди этих занятий пишут друг другу часто и всегда о делах. Вскоре
на всем земном шаре стало известно, что Барнум со своей дочерью разъезжают по разным странам с целью найти для красавицы Мод подходящего мужа, а великому Барнуму — достойного преемника.
Ужин был самый королевский: ведь давал его король всех
музеев на земном шаре!
— Вот посмотрите, Михаил Петрович… — говорил брат Ираклий, с гордостью указывая
на своих Наполеонов. — Целый музей-с. Одобряетес?
Платонов. Умный гнался за дураком, а не наоборот! Честь имею, господа, представить! Интереснейший субъект! Одно из интереснейших кровожадных животных современного зоологического
музея! (Поворачивает Осипа
на все стороны.) Известен всем и каждому как Осип, конокрад, чужеяд, человекоубийца и вор. Родился в Войницевке, грабил и убивал в Войницевке и пропадет в той же Войницевке!